Введение. Одним из главных страхов ХХ – начала XXI века стал ужас перед наступлением технократической цивилизации. Власть искусственного интеллекта, цифровизация, превращение планеты в гигантский «человейник», вселенной – в Матрицу, а человека – в послушного киборга, выполняющего алгоритмы Системы – образы вот уже более ста лет волнующие воображение режиссеров, писателей, художников и футурологов (Жижек, 2007: ...). Широкие массы не менее успешно генерируют фольклор, перманентно вдохновляясь этим алармистским сюжетом (а в последнее время, в связи с пандемией коронавируса, это стало и вовсе главной конспирологической темой, породив небывалую по масштабам инфодемию) (Кирия И. …), (Нурмуханбетов, 2015: 36-55).

Материалы и методы. Однако при внимательном сопоставлении становится очевидной гомогенная природа поведения в архаическую и грядущую техногенную эру. Антиутопия киберпанка – всего лишь возврат в мир автоматизированной человеческой деятельности, веками успешно функционировавшей в традиционной культуре, лишавшей человека нерегламентированного поведения и тысячелетними жизненными сценариями определявшей биографию в отсутствие субъекта.

Культура такого типа не ориентирована на создание нового текста, на расширение информационной реальности т.к. в ней существует самодостаточный канон, являющийся источником легитимности, облеченный сакральной властью прошлого в настоящем. В традиционном типе культуры с доминирующими мифологическими мотивировками – образцами жизненных сценариев, данных предками и культурными героями, человек практически растворен как субъект, являясь одним из многочисленных воплощений группы – одной из красок коллективной картины мира.

Для общества, ориентированного на такие традиционные формы организации информации, доминирующим когнитивным алгоритмом является мимесис (подражание, вечное повторение). Р.М. Берндт и К.X. Берндт, исследуя австралийские автохтонные сообщества, писали: «Общепринятые стандарты поведения у аборигенов считаются наследием прошлого. По их представлениям, великие мифические предки создали тот образ жизни, который ведут теперь люди. И так как сами мифические предки считаются вечными и бессмертными, таким же неизменным, раз и навсегда установленным, должен быть и существующий уклад жизни» (Берндт Р., Берндт К., 1981: 255).

В этом смысле колониальная хронология редко связана с культурной географией, вопреки попыткам постколониальных эпистемологов, неустанно воспроизводящих тезисы Саида, которые (перефразируя Фуко) устарели, не успев появиться. Ведь когнитивные алгоритмы, составляющие основы архаической логики, существовали везде и всегда, составляя ментальный базис не только широких масс, но и, зачастую, принимали геометрически стройные формулы, исходя из-под пера самых выдающихся интеллектуалов человеческой истории:

«Самое главное здесь следующее: никто никогда не должен оставаться без начальника – ни мужчины, ни женщины. Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда – и на войне, и в мирное время – надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям. Даже в самых незначительных мелочах надо ими руководствоваться, например, по первому его приказанию останавливаться на месте, идти вперед, приступать к упражнениям, умываться, питаться, пробуждаться ночью для несения охраны и исполнения поручений… Словом, пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-то отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно» (Платон, 2014: ...).

Обсуждение.Культура с миметическим способом ретрансляции информации организует мышление и память своих адептов по принципу «цитат». А.К.Байбурин, описывает аналогичные явления в культуре восточных славян следующим образом: «Такой культуре невозможно научиться, ее можно только выучить, запомнить наизусть. Такого рода ситуация хорошо иллюстрируется характером архаических форм загадок, отгадки которых не выводятся из смысла загадки – их нужно просто знать» (Байбурин, 1993: 23). (Проводя современные аналогии, невозможно не вспомнить систему ЕНТ – единого национального тестирования, вот уже более десятка лет являющуюся главным невротизирующим фактором казахстанского образования. Как говорит и пишет известный нейролингвист Татьяна Черниговская «Разница между выучиванием набора фактов и пониманием их – очень велика» (от себя добавим: фактов ли? – если определить факт, как комбинацию слов, фиксирующую эмпирическое знание, которое может быть верифицировано вне зависимости от смены наблюдателя).

Миметические механизмы «вечного возвращения», направленные на воспроизводство коллектива совершенно естественны для традиционных сообществ, живущих в циклическом раю вечных архетипов, диктуемых неизменностью образа жизни и постоянством хозяйственной деятельности. Человеческий организм имманентно действует по сценарию стабилизирующей минимизации жизненных рисков и энергетических затрат, неизбежных при перманентном познании мира опытным путем. А в суровых условиях экономики выживания (к примеру, в степи) единственным способом существования может быть только абсолютное слияние с коллективом, стирающее не только пространственные, но и временные границы между членами коллектива, воплощая вечный родовой хронотоп. Более того, сама дихотомия «коллективное – индивидуальное» не актуализируется до определенного времени, когда на микросоциальном уровне (ситуативно) выделяются элиты, шаманы и больные, а на макросоциальном уровне (константно) возникает и углубляется разделение труда и меняется тип хозяйства (в силу аутентичной социально-экономической эволюции, либо по причине внешней, нередко принудительной модернизации). Известный историк общественной мысли Ежи Шацкий, имея в виду традиционализм, писал, что он «освя­щает общественное наследие в целом исключительно на той основе, что оно наследие и как таковое, не требует никаких дополнительных объяснений», что «это мировоззрение, если можно так сказать, безальтернативное: в нем нет проблемы выбора принципов поведения, ибо определенные принципы приняты раз и навсегда как естественные и единственно возможные; здесь нет места для различий между «есть» и «быть должно» (Шацкий, 1978: 377).

Испытывая фантомную боль атомизации, коллектив использует мимесис и историческую память в качестве консервативно-стабилизирующего механизма, принудительно социализируя индивида в попытках ограничить его расширяющийся горизонт ожиданий. Один из первых интеллектуальных маргиналов Казахской степи, Чокан Валиханов – чингизид, оказавшийся в драматической ситуации «уже не здесь, но еще не там» писал:

«Истина, как бы она ни была светла, не может изгнать самых неверных заблуждений, когда они освящены временем, и особенно у киргиз, которые до сих пор держатся шаманства, примешивая к нему гомеопатическую дозу ислама. Основание этой религии, как известно, составляет боготворение умерших предков, через это все обычаи и предрассудки предков делаются для киргиз священными. К тому же, у киргиз бездна поговорок и афоризмов, сочиненных когда-то их умными отцами. На все свои убеждения и обычаи они находят готовый аргумент старины и думают, что правы» (Валиханов, 1961-1972: 567).

Ответом на вопрос «почему так, а не иначе?» была вечность, а на вопрос «когда?» - можно было ответить «всегда». Но вопросы эти, конечно, не возникали. Порожденная стабильностью вечного повторения, миметическая культура существовала в циклическом времени: миф выполнял этиологическую функцию, вписывая прошлое в настоящее будущего, индивидуальное в коллективное, а родоплеменное в мировое, не разделяя, разумеется, эти категории. И даже современная индивидуальность квази-рыночной культуры имеет все черты приватизированного коллективного тела.

Результаты исследования.Однако существовала и существует и другая тенденция. Благодаря письменной культуре и литературе, человек совершил переход от безымянности к авторству. А с возникновением протогородов, городов и началом урбанизации – к намеренному отделению от природы. Постепенно окружающий мир превращается в рамку человека, место, где разворачивается действие, в ландшафт, воплощающий его субъектный мир.

В какой-то момент, культуры, наряду с тягой к детерминизму миропорядка, начинали обретать антропогенные контуры. Человек (род, племя, народ) становился автором истории. Неслучайно во многих поздних мифологиях этногенез и эсхатологические события, связанные с появлением человека подчеркнуто мотивированы сакральной жертвой, часто – смертью бога (убийство праматери-оленихи у народов Севера или кыргызов, появление людей из капель крови съеденного Диониса-Загрея у греков и т.д.) (Головнев, 1997. …), (Доддс, 2000: 507). И в Новое время индустриального индивидуализма рыночных отношений человечество шагнуло все с тем же лозунгом, на всякий случай (по Ницше) убив своего Бога.

Аналогичное явление в гуманитарной эпистемологии можно наблюдать в ХХ-м веке. При ближайшем рассмотрении антропологический поворот оказывается одной из проекций обретения «народом» политической субъектности и исторического авторства, когда человеческая жизнь становится местом встречи самых разных планов бытия.

Описанные процессы никогда не были линейными – парадигмы, информационные матрицы и культурные коды существовали и продолжают существовать циклически, возникая, исчезая и снова возникая по квантовой спирали смысла. Их диалектику можно рассмотреть на примере того, что принято считать модернизацией XIX – XX вв. на территории Казахстана. Кратко резюмируя существующие в научном дискурсе тенденции изучения модернизации и ее опытов на территории Казахстана, следует отметить отсутствие достаточно глубокого анализа социокультурной «модернизации», как в ее колониальном, так и в советском «исполнении». Безусловно, многие структуры повседневности казахского общества изменились в советское (а какие-то – в российско-имперское) время весьма радикально. Достаточно вспомнить всеобщее образование, медицину, европейскую архитектуру и искусство, ставшие органичной частью повседневного ландшафта казахов в советское время. Однако эти безусловно модернистские достижения никак не объясняют социальную структуру Казахстана советского периода.

Социокультурная природа СССР была модернизирована ровно в том смысле, что создала «новый мимесис». Но если в архаических обществах последний есть «продукт» коллективного экологического и социального опыта данной группы, т.е. исходит из сакральной традиции, то здесь ее источником и одновременно продуктом была идеология режима, благодаря суггестии которого происходила ее интериоризация.

Ведь если в области технико-экономических характеристик из сложившейся структуры производительных сил вырисовывался хотя и виртуальный, но все же имидж индустриального гегемона, то в призме культурно-цивилизационных маркеров общество обнаруживало статус, весьма и весьма далекий от этой претензии.

В политико-идеологической сфере – это ориентация на Великую Утопию с ее фантомом «светлого коммунистического будущего»; в экономике – опора на нерыночную модель развития, в рамках которой рациональная экономическая мотивация была подменена внеэкономическими суррогатными стимулами; в социальной политике – максима о равном доступе всех и вся к ресурсам общества, обернувшаяся в действительности «равенством в нищете»; в культуре – жесткие предписания так называемого «социалистического реализма», в «прокрустово ложе» которого вмещались только те художественные образы и творческие замыслы, которые задумывались, чтобы, как пелось в известной советской песенке, «сказку сделать былью».

Фанатично уверовав в директивно-распределительную, внерыночную систему как единственно правильную модель общественно-политического устройства, большевистские радикалы провели огосударствление всей структуры отношений собственности, отбросив тем самым общество на обочину всемирно-исторической эволюции, обрекая его прозябать в плену иррационального бытия.

Патерналистская политическая культура СССР (как и наследующие ей на всем постсоветском пространстве версии политической культуры независимых государств) содержала в своем арсенале традиционные архетипы, персонифицирующие в архаических обществах силы миропорядка: «Родина мать» - по аналогии с Первоматерью (Гея, Умай и др.), «Отец народов» (или «Отец нации») – божественный первопредок, являющийся гарантом космологической стабильности, «республики-сестры», «народы-братья» и т.п. (Гюнтер, 2000: 743-784)

Интересным преломлением обозначенной тематики является исследование научного дискурса методами фольклористики и культурной антропологии. В своей книге «Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры» К. Богданов на обширном материале исследует дискурсивные стратегии советской культуры 1920–1950-х годов в области фольклористики и «народного творчества». Автор анализирует риторические и социально-психологические основы советской культуры, синкретично сплавившей «соцреализм, эпос (и квазиэпос), сказку («советская сказочность»), пафос пролетарской бдительности, литературную дидактику рациональности и едва ли не магическую веру в «заговорную силу» слова..» (Богданов, 2009: 6). Характерным является реабилитация сказки в публичном дискурсе («сказка – прототип научной гипотезы») и призыв к ее дальнейшей эксплуатации в инициальных целях.

Идеологически насаждаемая в обществе нормативная модель «советского сознания» являлась в социокультурном плане лишь по-социалистически превращенной формой сознания аграрно-традиционного типа. Здесь, как и в ее предтече, в качестве приоритетных представлялись ориентации на коллективистский конформизм, гипертрофированный группоцентризм и т.д. От того, что в качестве «своей» моральной общности, которой подчинены интересы и жизненные помыслы ассоциированных с ней индивидов, выступала «родная» Коммунистическая партия – «ум, честь и совесть нашей эпохи», а не родоплеменная общность или какая-то иная, по-архаически воображаемая референтная коалиция, а источником ритуальных миметических цитат поочередно были классики марксизма, первые секретари ЦК или Постановления Партии и Правительства, сущностная социокультурная природа данной ментальности радикально не менялась. Поэтому непрестанные стремления советской пропаганды растворить аграрно-традиционную рефлексию ее «социалистической модификацией» были подобны попыткам растворить воду такой же водой, но расцвеченной акварельными красками идеологической палитры (Абылхожин, 2019: 468). Особенно ярко это наблюдалось в искусстве соцреализма, выстроенного в соответствии с описанной выше логикой:

Ольга молчала.

— О, — сказал Владимир, — почему ты не можешь любить меня так же, как я люблю тебя?

— Я люблю мою Родину! — ответила она.

— Я тоже! — воскликнул он.

— Но есть что-то, что я люблю еще больше, — продолжала Ольга, высвобождаясь из его объятий.

— И это?.. — поинтересовался он.

Ольга взглянула на него ясными голубыми глазами и быстро ответила: «Партия» (Антонов, 1957: …)

Советское государство, будучи типично тоталитарным (во времена Сталина это был жесткий, после него, так сказать, «мягкий», «гуманистический тоталитаризм») общественно-политическим строем, направляло огромнейшие усилия на формирование, выражаясь словами Н. Бухарина, «коммунистического человеческого материала». Иначе говоря, адекватного, т.е. тоталитарного, по своей сути, общественного сознания.

Догоняющая промышленная модернизация и воздействие факторов научно-технической революции динамизировали чисто экстенсивные индустриализационные процессы в СССР, но в культурно-цивилизационном плане не меняли его статуса как общества аграрного типа, остающегося далеко за пределами ареала индустриального универсума. Более того, в документальном идеологическом фильме 1977 г. «СССР – общество без кризисов» диктор декларирует один из главных принципов советской социально-экономической жизни: «Наши природные богатства принадлежат всем и никому в отдельности», напоминающий механизм распределения в традиционном обществе.

Не «вписывались» характеристики производительных сил СССР в стандарты развитых индустриальных, а тем более, постиндустриальных государств и по структуре труда, т.е. соотношению «живого труда» (мускульная сила человека) и труда овеществленного. Как уже говорилось, преобладание второго над первым – важнейший атрибут индустриальных обществ. Тогда как в странах авангардного эшелона модернизации абсолютно доминировал овеществленный труд, материализованный в средствах механизации, автоматизации, роботизации, а далее и компьютеризации, то в советском производстве еще сохранялись более чем значительные сегменты доиндустриальных способов труда, а именно физического ручного труда с использованием его архаично-примитивных орудий еще чуть ли не из эпохи железа (лопата, лом, кувалда, кирка, тачка и т.п.). На начало 1985 г. в советской промышленности почти половина (49 процентов) рабочих была занята физическим ручным трудом.

Однако если представить, говоря современными терминами, «оптимизацию» в масштабах всего хозяйства страны, то невозможно даже предположить, какая огромная резервная армия труда, моментно высвобожденная из сферы сельскохозяйственного и других производств, двинулась бы в поисках работы в советские «нерыночные» города с их убогой инфраструктурой занятости, которая и на йоту не смогла бы удовлетворить предложение потенциальной рабочей силы. Так или иначе, раньше или позже, но волны цунами сельско-городской пауперизации как щепку смыли бы здание советской социально-политической системы. Именно поэтому советское партийно-политическое руководство, изощренно имитируя свою приверженность реформам, на самом деле боялось их, как говорится, «пуще дьявола» (Абылхожин, 2019: 468). Именно это и случилось после 1991 года, когда в Казахстане (как и на всем постсоветском пространстве) произошел «квантовый скачок» урбанизации (больше напоминающей рурализацию), связанный непосредственно с обвальным кризисом аграрной периферии и стихийным «бегством» в города затопившей их номадической массы сельских жителей. А так как сельское социальное пространство является наиболее благоприятной средой для сохранности и относительной герметичности традиционной культуры, в отличие от городского социума, где она подвергается эрозии, а связанное с ней сознание – маргинализации, то и механизмы организации информации и ретрансляции исторической памяти продолжили структурировать общественное сознание в миметическом логосе. И несмотря на декларируемый разрыв с советским, активные процессы десоветизации и нациестроительства на всем постсоветском пространстве являются ничем иным, как идеологической инверсией все той же логики мимесиса, следуя которой этномобилизующий дискурс выстраивается цитатами (зачастую ложными, что характерно для фольклора), источником которых является традиционная культура. Обращают на себя внимание и темпоральные характеристики этнонационального нарратива, глорифицирующего древнее и средневековое прошлое и виктимизирующего колониальный опыт. Как пишет Виктор Шнирельман: «Такое видение истории с благодарностью обращается к архаической идее циклического времени, позволяющей представлять «тёмные века» временным периодом упадка, за которым непременно должен начаться новый взлёт» (Шнирельман, 2009: 70-86; Петров, Шнирельман, 2011:382).

ХХ-й век снял множество дихотомий и бинарных оппозиций, деконструировав метанарративы не только в интеллектуальной традиции европейской культуры, но и в мировой социально-политической практике. Одна из них – противостояние модерна и архаики, оказавшееся во-многом условным. Проект модерна диалектически содержал в себе свою противоположность. Иного и быть не могло, поскольку много тысяч лет существуя в гармонии мира, созданного мифопоэтикой, прекрасно адаптированной к потребностям восприятия, человек просто не мог, да и не испытывал потребности, по Хайдеггеру, в радикальном ремонте дома собственного бытия.

Заключение. В традиционной культуре тексты существовали в пространстве мифопоэтики, ритуала, вписанного в телесные практики и устный фольклор. До эпохи модерна, навязанной разным регионам планеты в разное время по каналам информационного влияния колониальных держав, и введения всеобщего образования в ХХ-м веке письменная культура оставалась статусной прерогативой не более чем 5-ти процентов населения (жрецов, монархов, аристократии и т.д.). С возникновением обществ «всеобщей грамотности» письменная культура уходит в массы, завершая таким образом процесс размывания жестких социальных границ и становясь «национальным достоянием» массовой культуры (о чем алармистски сокрушались еще К.Ясперс и Т.Адорно) (Ясперс, 2007: 272). Однако погружаясь в информационную среду, тысячелетиями существовавшую по законам фольклорного жанра, письменная культура неизбежно переживает фольклоризацию и начинает действовать в соответствии с законами этого жанра. Как известно, фольклор имманентно лишен авторской фигуры, растворяя ее в коллективном кружении бессознательного народной культуры – в циклическом раю ее вечных архетипов. Это сближает фольклор с ситуацией постмодерна, обозначенной Ролланом Бартом как «смерть автора» в одноименном эссе 1967 г.: автор теряет свою биографическую власть над текстом и превращается лишь в его персонифицирующую функцию. Гениальное изобретение – интернет объединил человечество не только культурой свободной информации, но и создал свободное пространство основных инстинктов и упрощенных решений, сродни фольклорной анонимности архаического коллектива. В этом пространстве информация циркулирует по тем же фольклорным законам, что и тысячи лет назад, не замечая, что субъекта больше нет.

Список использованной литературы:

Абылхожин Ж.Б. Постсталинский период в истории советского Казахстана: череда обреченных реформ и несостоявшихся деклараций (1953 – 1991 гг.) – Алматы: КБТУ, 2019. – 468 с.

Антонов С. Большое сердце. 1957 // Цит. по Набоков В.В. Лекции по русской литературе – Независимая газета, 1999. – 440 с.

Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб.: Наука, 1993. – 240 с.

Берндт Р., Берндт К. Мир первых австралийцев. –М.: Наука, 1981. –448 с.

Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. –Алма-Ата, 1961-1972. Т. I. –432 с.

Головнев А. Путь к святилищу. Фильм 1997 г. – [Электронный ресурс] – URL:https://www.youtube.com/watch?v=uqeQV3Vmjbs (дата обращения 22.05.2020)

Гюнтер Х. Архетипы советской культуры // Соцреалистический канон. СПб.: Академический проект, 2000. –сс. 743–784.

Доддс Э.Р. Греки и иррациональное / Пер. с англ., коммент. и указатель С. В. Пахомова; Послесл. Φ. X. Кессиди. – СПб.: Алетейя, 2000. – 507 с.

Жижек С. Матрица: истина преувеличений. (Перевод Смирнов А.). – 2007.– [Электронный ресурс] – URL:http://anthropology.ru/ru/text/zhizhek-s/matrica-istina-preuvelicheniy(дата обращения 22.05.2020)

Кирия И. Мир накрыла невиданная прежде инфодемия.– [Электронный ресурс] – URL: https://www.vedomosti.ru/opinion/columns/2020/04/15/828157-infodemiya(дата обращения 22.05.2020)

Нурмуханбетов А. Неономады – гвардия информационной эры. Concorde, 2015. –№5. –сс. 36-55.

Платон «Законы» V в. до н.э. –Санкт-Петербург: Наука, 2014.– 519 с.

Шацкий Е. Утопия и традиция. –М., 1998. –480 с.

Шнирельман В. Символическое прошлое. Борьба за предков в Центральной Азии // Неприкосновенный запас. – 2009. – № 4(66). –сс. 70-86; Петров А.Е., Шнирельман В.А. – отв. ред. Фальсификация исторических источников и конструирование этнократических мифов/ ИАЭ РАН. М.2011. 382 с.

Ясперс К. Власть массы // Призрак толпы. – М.: Алгоритм, 2007. –272 с.

References:

Abylhozhin Zh.B. Poststalinskij period v istorii sovetskogo Kazahstana: chereda obrechennyh reform i nesostojavshihsja deklaracij (1953 – 1991 gg.) – Almaty: KBTU, 2019. – 468 s. [in Russian]

Antonov S. Bol'shoe serdce. 1957 // Cit. po Nabokov V.V. Lekcii po russkoj literature – Nezavisimaja gazeta, 1999. – 440 s. [in Russian]

Bajburin A.K. Ritual v tradicionnoj kul'ture. Strukturno-semanticheskij analiz vostochnoslavjanskih obrjadov. SPb.: Nauka, 1993. – 240 s. [in Russian]

Berndt R., Berndt K. Mir pervyh avstralijcev. –M.: Nauka, 1981. 448 s. [in Russian]

Valihanov Ch. Ch. Sobranie sochinenij v pjati tomah. –Alma-Ata, 1961-1972. T. I. – 432 s. [in Russian]

Golovnev A. Put' k svjatilishhu. Fil'm 1997 g. – [Elektronnyi resurs].–URL: https://www.youtube.com/watch?v=uqeQV3Vmjbs (data obrashhenija 22.05.2020) [in Russian]

Gjunter H. Arhetipy sovetskoj kul'tury // Socrealisticheskij kanon. SPb.: Akademicheskij proekt, 2000. –ss. 743-784 [in Russian]

Dodds Je.R. Greki i irracional'noe / Per. s angl., komment. i ukazatel' S. V. Pahomova; Poslesl. Φ. X. Kessidi. –SPb.: Aletejja, 2000. – 507 s. [in Russian]

Zhizhek S. Matrica: istina preuvelichenij (Perevod Smirnov A.). – 2007 – [Elektronnyi resurs].–URL: http://anthropology.ru/ru/text/zhizhek-s/matrica-istina-preuvelicheniy (data obrashhenija 22.05.2020) [in Russian]

Kirija I. Mir nakryla nevidannaja prezhde infodemija.– [Elektronnyi resurs].–URL: https://www.vedomosti.ru/opinion/columns/2020/04/15/828157-infodemiya (data obrashhenija 22.05.2020) [in Russian]

Nurmuhanbetov A. Neonomady – gvardija informacionnoj jery. –Concorde, 2015. №5. –ss. 36-55. [in Russian]

Platon «Zakony» V v. do n.je. –Sankt-Peterburg: Nauka, 2014. –519 s.

Shackij E. Utopija i tradicija. –M., 1998. –480 s. [in Russian]

Shnirel'man V. Simvolicheskoe proshloe. Bor'ba za predkov v Central'noj Azii // Neprikosnovennyj zapas. – 2009. – № 4(66). ss. 70-86; Petrov A.E., Shnirel'man V.A. – otv. red. Fal'sifikacija istoricheskih istochnikov i konstruirovanie jetnokraticheskih mifov/ IAJe RAN. –M.: 2011. –382 s. [in Russian]

ҒТАХР 03.01.06

ДӘУІРІНДЕГІ ТАРИХИ ЖАДТЫҢ ДИАЛЕКТИКАСЫ

Ж.Б. Абылхожин¹, И.В. Крупко²

¹Ш.Ш. Уәлиханов атындағы Тарих және этнология институты,

Қазақстан, Алматы

²Абай атындағы Қазақ ұлттық педагогикалық университет,

Қазақстан, Алматы

Аңдатпа. Мақалада мимесис – дәстүрлі мәдениет пен тарихи жадыны қалпына келтірудің негізгі когнитивті алгоритмдерінің бірі – олар жариялаған модернистік пафосқа қарамастан, көптеген мәдениеттер мен идеологиялардың негізі болған. Ақпаратты ретрансляциялаудың миметикалық тәсілі бар мәдениет «дәйексөз» принципі бойынша өз жақтаушыларының ойлауы мен естелігін ұйымдастырады. Мәңгілік қайталаудың тұрақтылығымен туған, миметикалық мәдениет циклдік уақытта болды: миф, өткенді қазіргі болашаққа, дербесті ұжымдыққа, ал жергіліктіні – әлемдікке енгізіп, әрине бұл категорияларды бөлмей-ақ этиологиялық функцияны орындады. Мыңжылдықтар бойы ақпараттық матрицаның базалық, жүйе құраушы принципі бола отырып, мимесис бұл функцияны модерн дәуірінде де орындауды жалғастырды. Мысалы, КСРО-ның әлеуметтік-мәдени саласы «жаңа мимесис» құрды деген мағынада жаңғыртылды. Тіпті квази-нарықтық мәдениеттің заманауи даралығы жекешелендірілген ұжымдық дененің барлық қасиеттеріне ие. Кеңестік кезеңмен жарияланған үзілістерге қарамастан, посткеңестік кеңістіктегі десоветизация мен ұлт құрылысының белсенді процестері – сол мимесис логикасының идеялық инверсиясынан басқа ештеңе емес, одан кейін дереккөзі дәстүрлі мәдениет болып табылатын этномобилизациялық дискурс дәйексөздермен (көбінесе жалған, фольклорға тән) құрылады.

Түйін сөздер: мимесис, археомодерн, диалектика, тарихи жад, әлеуметтік-мәдени сала.

IRSTI 03.01.06

DIALECTICS OF HISTORICAL MEMORY

IN THE AGE OF ARCHAEOMODERN

Zh.B. Abylkhozhin¹, I.V. Krupko²

¹Ch.Ch.Valikhanov Institute of History and Ethnology, Kazakhstan, Almaty.

²Abai Kazakh National Pedagogical University, Kazakhstan, Almaty.

Abstract. The article attempts to describe the mimesis – one of the basic cognitive algorithms for the reproduction of traditional culture and historical memory, which has become the basis of many cultures and ideologies, despite the modernist pathos declared by them. A culture with a mimetic method of relaying information organizes the thinking and memory of its followers according to the principle of «quotes». Generated by the stability of eternal repetition, the mimetic culture existed in cyclic time: myth performed an etiological function, inscribing the past into the present of the future, the individual into the collective, and the local into the planetary (of course, without division of these categories). Being the basic, backbone principle of the information matrix for millennia, the mimesis continued to perform this function in the modern era. For example, the sociocultural nature of the USSR was modernized exactly in the sense that it created a «new mimesis». And even the modern personality of a quasi-market culture has all the features of a privatized collective body. Despite the declared break with the Soviet one, the active processes of desovetization and nation-building throughout the post-Soviet space are nothing more than an ideological inversion of the same mimesis logic, following which ethno-mobilizing discourse is built up with quotations (often false, which is typical for folklore), the source of which is traditional culture .